Ярослав Карпович - Именем закона. Сборник № 1
— Ну, до этого еще надо дожить, — снисходительно улыбнулся Сергей. — А много ли нас доживет? Задай себе честный вопрос и так же честно ответь на него. То-то… Сегодня определяет все та же печенка, Ваня… У кого-то она лучше, у кого-то хуже, но интуиция — в основе нашей работы, да и всегда будет в основе, даже при твоей формуле. Только знаешь, что я тебе скажу? Интуиция эта — не только сумма эмпирического и дискурсивного познания, это еще и категорический императив. Знаешь, что это такое?
— Отчего же, отвечу: мозг класса, дело класса, сила класса, слава класса, — и попробуй оспорь… Чего ты хочешь?
— Уйми Сцепуру.
— Как? Нужны доводы.
Сергей положил на стол фотографию:
— Немцы взорвали этот броненосец на нашем рейде летом 16-го. Погибло триста человек.
Иван Иванович надел очки.
— Наслышан. Произошло случайное замыкание электропроводки в крюйт-камере. Это было в докладе контрразведки царю.
— Ему побоялись сказать правду, его жена — немка, Александру тогда травили все газеты. Ваня, один из этих трехсот — агент. Адскую машину пронес на броненосец он. Я его установлю, а он выведет на разведгруппу или резидентуру, может быть. Позвони Сцепуре, я тебе дело говорю.
Иван Иванович взглянул сквозь очки, потом вынул из ящика стола и перелистал небольшого формата справочник. Набрал номер:
— Николаев? Клемякин здесь… У тебя наш пакет — из Тутут, не вспомнишь? Вспомнил? Ну и что? А-аа… — Прикрыл мембрану: — Он говорит, что экспертиза Наркомата обороны завалена изобретениями советских граждан, все хотят помочь обороне страны… — Вздохнул в трубку: — Не обещаешь раньше сентября? Ладно… — Щелкнул рычаг, свалился в ящик справочник, Иван Иванович отрицательно покачал головой: — Что теперь скажешь?
И Сергей начал все сначала. Его страстная речь сводилась к тому, что Сцепура хочет жить в привычном мирке понятных ему вредительств и контрреволюции, без осложнений катиться по накатанной дорожке раскрытий и наград. Подобное же дело очевидно требует и неординарного мышления и специальной подготовки, чего у Сцепуры нет да и быть не может. Откуда? Зато все это имелось у него, Сергея Боде, и он согласен взять ответственность на себя. А кто сегодня готов ее брать? Таких нет. Сегодня время больших ожиданий: пусть другие рискнут, а я погожу. Не рухнет пролетарская диктатура…
— Но она и в самом деле не рухнет, — усмехнулся Иван Иванович.
— Тогда чем ты рискуешь?
— Ладно, убедил… — Иван Иванович поискал глазами по блюду, но на нем уже ничего не осталось. — Одно условие: действовать личным сыском, в свободное от службы время, Сцепуре не надоедать. Если экспертиза подтвердит ценность прибора — вернемся к разговору… А пока — я ничего не знаю. Понял?
Чего же не понять… Все яснее ясного. И отпуск должен окончиться, едва начавшись. Глупо двадцать девять дней ходить в театры и осматривать музеи, когда враг, вполне очевидно, не дремлет. Где еще (да и когда?) удастся найти столько «свободного от службы времени»? Решил ехать сейчас же…
Но Семеновское кладбище, где были похоронены родители, он посетил. Нежаркое лето исходило обильными дождями, вековые деревья разрослись пышно, свободно, среди травы (местами она доходила до пояса) торчали разрушенные надгробия, чугунный крест над могилой отца и матери возвышался неподалеку от плиты художника Перова (он никогда не нравился Сергею — по-немецки сухо-педантичный, литературный — типичный передвижник, ценность которого заключалась только в обличительной дидактике, живописи же, с точки зрения Сергея, не было ни на гран). Плоха оказалась родительская могила, и сердце уколола горькая и странная мысль, сентенция скорее, вычитанная когда-то у Некрасова: «Могила заросла кругом; не сыщешь… Не вели́ко горе! Живой печется о живом, а мертвый спи глубоким сном…» Прежде казалось, что этот цинизм или столь любезный демократическому XIX веку разумный эгоизм пробивался сквозь элегию, теперь вдруг понял: да оно так и есть, правда сказана, не стоит оспоривать… Когда он придет на эту могилу еще раз? И придет ли? Риторические всё вопросы…
…Через двое суток он уже шагал по тутутскому перрону мимо грязных фонарей и выбитых стекол в парадных дверях вокзала, но это не приводило его в смущение, как когда-то, а, наоборот, умиляло до слез. Вышел на привокзальную площадь, брусчатка была разобрана и возвышалась аккуратными пирамидками, беспорядочно брошенные, топорщились и выгибались ржавые трамвайные рельсы, на вагончике строителей безнадежно краснело полотнище: «На трамвае — в светлое завтра!» Что ж, все это отдавало изрядной глупостью, если не хуже, но ведь стоял за этим и героизм, и самоотверженность, и любовь, наверное… Не чужое ведь все это, думал Сергей. Нет, не чужое. Ведь всего лишь в ста шагах живет Таня, и пусть она даже не догадывается, что он близко, рядом и любит ее по-прежнему, — это все равно имеет самое решающее значение и для них двоих, и для города, и даже для всего государства. Сколь ни странно…
Растворялись в неверном свете фонарей и исчезали в ночи деревья, бульвар был пуст и казался театральной декорацией, из Таниного окна струился мягкий розовый свет. Не помня себя, Сергей поднялся на третий этаж и долго стоял перед дверьми, прислушиваясь к собственному сердцу, оно отзывалось нервными, тяжелыми толчками, за грудиной нарастала тупая боль. «Только этого нам и не хватало… — подумал он равнодушно. — А вообще-то — хорошо бы: выходит Таня, а я уже бессильно прислонился к перилам и сил хватает только на то, чтобы тихо сказать: Та-неч-ка…» Он даже плечами передернул от этой грустной картинки. Любопытно, что бы сказал Фрейд о темных глубинах подсознания чекиста Боде…
Наверное, удивился бы. Слабости и безликости, конечно. Картинка-то — из провинциальной пьески, ай-ай-ай…
А может, и нет?
Всю ночь он ворочался с боку на бок, выпил столовую ложку валерьянки, но так и не уснул. Вернее сказать — то было некое просоночное состояние, и фигуры какие-то мелькали на фоне светлой от уличного фонаря стены, и он декламировал вполголоса давно забытые стихи, которые звучали как иронический комментарий:
Не обещалась она,
Но я думала, вдруг придет.
Так долго я ждал.
О если бы всю ночь не смеркалось
От белого света до белого света![21]
Утром с больной головой и помертвевшим лицом Сергей явился к Сцепуре. Тот был при полном параде: сверкающие сапоги, синие галифе, гимнастерка с красными петлицами и тремя «шпалами» (Сцепура был капитаном госбезопасности[22], на левом рукаве — шитый золотой канителью щит с мечом. «Не считаешь, что все это пустая трата времени?» — «Это мое личное время». — «В твоем алфавите «я» выпирает как больной зуб. Мы не принадлежим себе. Нужна только та деятельность, которая продвигает нас в завтра». — «Завтра» отделено от «вчера» вратами мгновения… «Сегодня» проходит сквозь эти врата и становится «вчера». И уже нет «вчера», но еще нет «завтра». — «Что же есть?» — «Только «сегодня». — «Поповщина». — «Вы правы. Эту теорию придумал епископ Гипонский, Августин». — «Гипонский? А где это?» — «В Алжире. На этом месте теперь новый город».
Сцепура покачал головой и тяжело вздохнул. Капитан госбезопасности Боде представлялся ему тяжело больным или не совсем нормальным. «Ты живешь в мире сплошных аллюзий, — изрек Сцепура. — Выбирайся из этого кошмара, лучше будет». Сергей пожал плечами: «Вы уточните семантику и этимологию структуры «аллюзия». Мне представляется, вы имели в виду иллюзию, нет? — Встал: — Какие будут указания?» Сцепура улыбнулся: «Давай подискутируем, и я положу тебя на обе лопатки. Из кого набирались матросы царского флота?» — «Из рабочих и крестьян». — «Ты считаешь, что рабочий или крестьянин пронес немецкую мину на корабль?» — «А почему нет?» — «Потому что это — неклассовая позиция, и она ведет в тупик. — Сцепура открыл ящик письменного стола и с торжествующей улыбкой положил на стол старинную фотографию: группа матросов и офицеров на фоне орудийной башни главного калибра. — Да-да, та самая… Я затребовал список команды, разослал запросы и получил ответы. Среди них все как на подбор — бедняки! Вот уж сошлось, правда? И часть рабочих с Путиловского и Металлического заводов из Петрограда. Да кто тебе поверит, Боде? Такие люди — опора Октября и пятилетки! Ты, очевидно, заблудился». Сергей взял фотографию и долго смотрел: у матросов и офицеров были красивые, одухотворенные лица, невозможно было даже предположить, чтобы кто-нибудь из них поддался немецкой агитации и даже деньгами прельстился, предав своих товарищей, присягу на кресте и Евангелии, совесть, наконец… И тем не менее, увы, это было именно так. «Вы забыли офицеров». — «Нет. Я проверил их всех. Среди них не было ни одного немца — даже с русской фамилией. А русские морские офицеры были, как правило, убежденные монархисты и такого сделать не могли. Возрази, если сможешь…»
